Елена Камбурова: «Когда Раневская ушла, я словно осиротела»

11 июля певица, основательница и худрук Московского театра музыки и поэзии ­Елена Камбурова отправздновала ­80-летие.

«Окуджава меня приручил»

Ольга Шаблинская, «АиФ»:  - Елена Антоновна, люди по-разному относятся к своему дню рождения. Какое у вас настроение накануне юбилея?

Елена Камбурова: - Сложноватое. Трудно поверить, что столько лет...

Весь период самоизоляции я была под Коломной. Много читала, думала. «Маленький принц» Экзюпери – работа, которую я собираюсь показывать в театре. Поэтому вчитывалась. «Мы в ответе за тех, кого приручили» – одна из главных фраз в жизни человечества. Мы все так или иначе кого-то приручаем, нас приручают. Но быть в ответе за этого человека – это очень важно.

– А если говорить о Камбуровой, то кто её приручил?

– Сергей Андреевич Каштелян, педагог. Он почувствовал во мне желание петь. Именно он посоветовал мне обратить внимание на песни Новеллы Матвеевой. С этого началась моя исполнительская жизнь.

Дальше идёт Окуджава. Его песня «Лёнька Королёв» – моя самая первая запись для радио. Поэт Юрий Левитанский, композитор Владимир Дашкевич, песни которых я много пою, – это всё люди, которые меня приручали.

– Сейчас Булат Окуджава – это легенда. А каким он запомнился вам в обычной жизни?

– Он очень ровный был человек. Улыбался, но никогда я не видела его смеющимся. Был не очень разговорчив. Помню, когда у Булата был день рождения, мы, друзья, сами принесли продукты, сами накрыли стол. А сам он не любил застолий, тостов.

При встрече Булат Шалвович спрашивал, как дела, я ему рассказывала. А дела были не очень хороши в то время. Спрашивал, не нужно ли помочь. Хотя и сам тогда нуждался в помощи, у него разные бывали времена.

Я всегда помнила строчки: «Берегите нас, поэтов, берегите нас. Остаётся век, полвека, год, неделя, час». И думала: зачем его утруждают разговорами? Ведь ему нужно писать. Мне хотелось, чтобы этот невероятный источник его поэзии не прерывался на разные встречи.

Я всё меряю по Булату. Окуджава для меня камертон, я его считаю своим учителем. В каждом его стихе всегда есть что-то, что учит человека быть мудрым, добрым, светлым. Недаром первый спектакль в нашем театре – «Капли Датского короля». И по сей день он идёт.

Статья по теме

Пока горит свеча... О чём сегодня пел бы Булат Окуджава?

«Хорошо, что ты не фифа»

– Есть ещё одна личность великая, с которой вас свела ­судьба. Фаина Раневская.

– Только абсолютный случай позволил совершиться ­знакомству.

На радиостанции «Юность» вышла в эфир моя запись – «Сказки об Италии» Горького. А Фаина Георгиевна случайно включила радио и послушала мою Нунчу. И написала мне письмо, которое начиналось словами: «Никогда не писала на радио». А дальше – всяческие комплименты мне. Я была счастлива. Но лично мы встретились лишь через полтора года.

Раневская довольно сурово нас приняла. Посмотрела на меня косо, когда я тихо села на стул, – потому что человек, с которым я пришла, перепутал время визита. Спросила, кто я. И когда я назвалась – удивительно, что она запомнила мою фамилию! – расплылась в улыбке: «Деточка, хорошо, что ты не фифа».

– Какой необычный комплимент!

– Да. Я же очень скромно всегда одевалась. Когда мы уходили, она сказала: «У вас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос, а скромность».

Статья по теме

Мечта поэта. Королевы эпизода советских фильмов

– Считала ли Раневская себя счастливым или, наоборот, ­несчастным человеком?

– Она всё время рисовала мужские рожицы, ужасно смешные. А ещё писала слова: «Смертное одиночество». Она уже очень мало играла, редко выходила на улицу. Особенно одиноко ей было летом, когда театр уезжал на гастроли. Для меня было особенно важно в летние месяцы её поддерживать. Фаина Георгиевна ходила в сиреневом своём халате, улыбалась, когда я приходила, но… Так грустно было на неё смотреть. У неё был проигрыватель, но все пластинки куда-то исчезли. И я ей приносила свои – французский шансон. Познакомила её с песнями Жака Бреля, которого сама очень любила. Рахманинова мы слушали.

Она была очень недовольна тем, что не сыграла, по сути, ни одной значительной роли в кинематографе, которую могла бы сыграть. Её старались брать в кино только как комедийную актрису. Хотя на самом деле по спектаклю «Дальше – тишина...» видно и понятно, какая она драматическая актриса. Но внешность, особенно в то время, очень важна была. Старались, чтобы если герой фильма – так красавчик, героиня – чтобы была как ­Любовь Орлова. Из-за своей нереализованности в кинематографе Фаина Георгиевна очень-очень переживала. Говорила: «Я всю жизнь проплавала в унитазе». Внеш­ность Раневской как будто не позволяла ей быть героиней в кино.

– Вы понимали, что она ­уходит?

– Три последних её Новых Года я встречала с ней вдвоём. И на третий Новый Год, я помню, она лежала на этой своей тахте, я ей читала, и она постепенно заснула. И так во сне она встретила свой последний Новый Год.

Тахта – отдельная история. Вся в выбоинах, которые она закладывала подушечками, неудобная, ей не по росту. Но спала она только на ней, потому что… Был в жизни Раневской один важный человек – актриса Павла Леонтьевна Вульф. Её первый учитель, которая молодую Фаину приютила, благодаря Вульф Раневская состоялась как актриса. Павлу Леонтьевну Вульф она очень любила, и её тахта – это была память о Павле, поэтому она с ней не расставалась. Нина Станиславовна Сухоцкая, друг Раневской, которая ей помогала по хозяйству, порой насильно привозила ей другую тахту. Но Фаина Георгиевна дарила её очередной домработнице.

Когда не стало Фаины Георгиевны, мы пришли в её опустевшую небольшую квартиру. Гарнитур из карельской берёзы, стоявший в большой комнате, взял музей в Таганроге – потому что гарнитур был представительный. А в её спаленке стояли три главных в её жизни предмета: тахта, комод и журнальный столик, на котором обычно лежали томик стихов Пушкина и книги, которые я ей приносила почитать. Она их обычно подписывала: «Читала, Раневская. Спасибо». Поскольку эти вещи выглядели непрезентабельно, их туда, в Таганрог, в музей не взяли. И мы думали: что же с ними делать? Могут же вообще выбросить. Я подумала-подумала и забрала их.

Когда Раневская ушла, я словно осиротела. Если Окуджава для меня - камертон в жизни, то Раневская преподала мне главный урок в искусстве: на сцене нужно быть абсолютно правдивым. Отсутствие фальши – это самое главное.