Пока горит свеча... О чём сегодня пел бы Булат Окуджава?

Вспоминало скромно, без шумных концертов, без государственной помпезности. Сегодня есть повод вспомнить ещё раз: 12 июня 1997 г. Булата не стало.

Вспоминая о песнях и жизни Окуджавы, многие из его поклонников пребывают в растерянности: в какие рамки поместить Булата Шалвовича? Кто он? Большой поэт, популярный бард, писатель? Или человек, отразивший в своём творчестве сложный период перехода страны от безнадёжного тоталитаризма к надеждам на свободу? Кем он остался в нашей памяти?

Возникает и другой вопрос: а кем Булат Шалвович был бы сегодня, доживи он до наших дней, – исторической иконой? Или частью нашей турбулентной жизни? Принял бы он нынешнюю жизнь? Стал бы официальным патриотом, слагал бы песни о юнармейцах «в пыльных шлемах», о новом величии, об особом пути? Или выходил бы с несогласными на проспект Сахарова, подписывал бы письма протеста? О чём сегодня мог бы петь Окуджава?

Вдова Булата Окуджавы: «Ему всё давалось легко!» Подробнее

Поколение ожиданий

Для меня этот вопрос не является праздным. Будучи студентом факультета журналистики МГУ, я взрослел на его песнях. Они были созвучны моему поколению – поколению робких надежд и ожиданий. Избавляясь от тоталитарного наследия Ленина – Сталина, мы искали в песнях Окуджавы контуры будущей России. Позднее, в 70-е годы, во время длительной работы в Париже (в ­ЮНЕСКО) мне довелось познакомиться с Булатом Шалвовичем. Окуджава любил эмигрантский Париж и часто бывал там. И у меня создалось ощущение, что в этой среде он чувствовал себя больше самим собой, чем в Москве. Да и эмигрантская публика Парижа понимала его лучше, чем, например, В. Высоцкого или А. Галича с их дворовой народностью и поэтической публицистикой.

Из немногочисленных и случайных встреч и разговоров у меня сложилось впечатление о Булате как о человеке артистично искреннем, не умеющем не только врать, но и лукавить. Искренность и исповедальность были, по сути дела, главной притягательной силой и его песен, и его характера. Знаменитую формулу А. Солженицына «жить не по лжи», которую писатель пытался требовательно применить ко всей стране, Булат Окуджава применял прежде всего к себе, не пытаясь придать этой формуле какой-то политический или морализаторский оттенок.

Душа Арбата. Окуджаву прослушивал КГБ, а он не лез за словом в карман Подробнее

Пространство свободы

В песнях Окуджавы часто слышалась некая растерянность перед непредсказуемостью жизни. Наверное, это неслучайно: на его характер и творчество сильно повлияли трагические судьбы родителей и родственников. Его отец (убеждённый коммунист) и два брата отца были расстреляны в годы сталинских репрессий. Мать почти десять лет провела в ссылке. Несмотря на это, накануне XX съезда КПСС, поверив в обещанное Хрущёвым партийное очищение, он вступил в КПСС. Романтика «комиссаров в пыльных шлемах» не покидала его, даже когда стало очевидным, что никакого очищения власти не происходит. Просто комиссары стали работать пропагандистами. Но диссидентом Окуджава так и не стал. Его неприятие системы власти и искусственных советских ценностей носило характер пассивного несогласия. Как и многие шестидесятники, не отвергая публично существовавшего строя, он пребывал (как сказали бы сегодня) во внутренней эмиграции.

Даже на пике популярности, выступая перед большой аудиторией, он пел и говорил так, как если бы он пел для друзей на кухне интеллигентного семейства. Интеллигенция и была его главной аудиторией. В рабочей среде у него было немного поклонников. Именно для интеллигенции его песни были и эмоциональной отдушиной, и убежищем от громогласной советской пропаганды. Одна из самых знаменитых песен Булата Окуджавы «Пока Земля ещё вертится...» очень чётко раскрывает суть его гражданской позиции. Это не яростный протест, а молитвенное обращение к жизни, к судьбе и власти о том, чтобы жизнь даровала каждому «чего у него нет». Кому-то кусок хлеба, кому-то глоток свободы, кому-то любовь. В огромной несвободной стране он протаптывал для себя маленькую тропинку к пространству свободы и ненавязчиво приглашал друзей прогуляться вместе с ним. Эта тропинка не заросла до сих пор.

Интересно отметить, что такая гражданская позиция (умягчение нравов) вполне устраивала власть и она в целом не препятствовала популярности Окуджавы. А памятуя о его участии в войне и о ранении, даже осыпала его многочисленными медалями, связанными с годовщинами Победы. Помимо его собственной воли он был записан в число официальных патрио­тов. Но высших государст­венных наград ему власть не давала: патриот… но не свой.

* * *

Песни Окуджавы продолжают оставаться популярными у старшего поколения интеллигенции. Но молодёжь его мало знает и почти не поёт. Что касается нынешней власти, то она относится к нему с доброжелательным и снисходительным почтением. Его поэзия и его песни, конечно, пробуждают совесть, но… не опасны. Они не зовут к бунту, не приглашают на Болотную площадь или проспект Сахарова.

Окуджава стал частью истории советской интеллигенции – беспомощной, конформистской, прекраснодушной. К концу жизни он, по свидетельству друзей и современников, казался растерянным. Новая, прекрасная жизнь, о которой мечтали герои Чехова и герои его песен, не складывалась. Не складывались и новые песни. Сам Булат Шалвович никогда, даже в расцвете творческих сил, не претендовал на то, чтобы быть «лучом света в тёмном царстве» или тем более «колоколом». Он был мерцающей свечой, вокруг которой собирались люди, чтобы поговорить на излюбленную чеховскую тему – о том, какой прекрасной будет новая жизнь. Ну… лет через сто. Помните, как это у Чехова в пьесе «Дядя Ваня»?

«Что же делать, надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить… Увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную. Мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнём…»

Хорошо, что свеча Булата Окуджавы продолжает гореть.