Кузьма Петров-Водкин: авантюрист, «талантище», пророк

Вышло именно так: Кузьма Петров-Водкин стал украшением - и своей семьи, и города. Да и страны тоже.

Водочный предок

Помнится, в школе фамилия автора «Купания красного коня» приводила меня и таких же оболтусов в телячий восторг. Но сам он вряд ли разделил бы наше веселье. Дело в том, что дед будущей знаменитости, Пётр, тоже был знаменитостью. Правда, локальной - известным на весь Хвалынск алкашом. В приступе белой горячки он зарезал кроильным ножом свою жену и спустя пару часов скончался сам. А вот о том, что отец Кузьмы, Сергей, был един­ственным (!) непьющим сапожником на весь город, знали, но не распространялись. Всех потомков того самого Петра, любителя «беленькой», прозвали Петровыми-Водкиными.

  Печать своего не слишком почётного происхождения Кузьма Сергеевич нёс всю жизнь. Правда, в советское время это было, скорее, подспорьем. Но вот до революции... Даже известный своим «народничеством» и подчёркнуто демократичный передвижник Илья Репин, познакомившись с живописью Петрова-Водкина, поначалу в выражениях не стеснялся, стремясь побольнее уязвить «кухаркиного сына»: «Это не искусство! Это возмутительное безобразие неуча, сапожника, человечишки с рабьей душой!» Правда, несколько лет спустя, в 1912 г., на показе того самого «Красного коня» Илья Ефимович переменил мнение. Долго стоял у полотна и смог выдавить из себя только: «Талантище...»

Но до этого момента нужно было ещё дожить. А как? Только в 15 лет он окончил приходское училище. Четыре класса. По­ехав в Самару учиться на железнодорожника, Кузьма заваливает вступительный экзамен. Не смог написать сочинение на тему «История России». И немудрено - уровень преподавания в уездном приходском училище был тот ещё. Да и потом, уже когда имя Петрова-Водкина произносили с почтительным придыханием, он так и не избавился от воинственной провинциальности. Впрочем, кто знает, быть может, он таким образом специально дразнил столичных модников? Вот прекрасный пример. На одной из выставок к нему подошёл эстетствующий поэт и критик Рюрик Ивнев в гламурной бархатной куртке. Состоялся показательный диалог. Ивнев, томно: «Сколь прекрасен ваш алый конь и юноша-мессия!» Петров-Водкин, с ехидной усмешечкой: «Конь хорош. А вот мессия-то с голой ж...й!»

Африка и блокада

Хотя как-то раз эта здоровая наглость его сильно подвела. В одной из редакций, куда Петров-Водкин принёс свою поэму (а он, кстати, был неплохим писателем), встретился мужик, удивительно похожий на него самого. Большого роста, усатый, скуластый, здоровый и точно так же наголо бритый. Он задал Кузьме вопрос: «Что, тоже лезешь?» Это был Горький, который место «талантливого самородка» ревниво сберегал для себя. Вскоре в газете появилась заметка о самонадеянном провинциальном недоучке, который слишком много о себе возомнил. Чуть ли не первое упоминание имени Петрова-Водкина в печати.

Не складывалось и с деньгами. Да, у Кузьмы была протекция - Юлия Казарьина, жена богатого купца, увидев картины юноши, решила посылать ему ежемесячно что-то вроде стипендии в 25 рублей. И высылала регулярно, до самой революции.

По тем временам - неплохо, но не более того. А ведь он уже художник, выпускник Московского училища живописи, ваяния и зодчества. И, если уж по-хорошему, ему не худо бы съездить за границу, как это было принято среди молодых художников. А тут - 25 рублей! И Петров-Водкин, видимо, в порыве отчаяния решает подтвердить старинную поговорку: «Богатый хитёр на деньги, а голь - на выдумки». Узнав, что некая фирма обещает оплатить европейский круиз тем, кто проедет на велосипеде от Москвы до Парижа, Петров-Водкин немедленно изъявляет согласие. Фирмачи не надули, хотя наш герой добрался только до Варшавы. Но зато за 12 дней. Это по сто вёрст ежедневно - неплохая реклама для двухколёсных рыдванов.  

Его авантюризм не знал границ. Уже несколько лет спустя, добравшись наконец до вожделенного Парижа, художник вдруг оставляет его и отправляется... в Африку. В его африканские приключения современники не очень-то верили. Ну вот, скажем: «На меня напали в Сахаре кочевники. Я отстреливался, но кончились патроны. И тогда я засвистал в два пальца, как бывало над Волгой. Меня не тронули и даже всем остальным велели оберегать «русского, который свищет». Или ещё: «В Италии меня похитили бандиты и заставляли писать копии старинных мастеров...»

Над ним смеялись, говорили, что такого не бывает. Вполне возможно. Но вся жизнь Петрова-Водкина состоит из таких вот «небывальщин». Разве бывает, чтобы у художника внезапно появилась аллергия на краски? Един­ственный в мировой практике пример - наш герой. А его дар пророчества? Когда он завершил свою работу «Сельдь», был 1918 г. Коллеги подняли его на смех: «Водкин рисует селёдку!» А он ответил что-то несуразное: «Это паёк блокадного времени». До блокады Ленинграда оставалось 23 года. И как вообще «самый передовой пролетарский художник» в разгар репрессий открыто рассуждает о «вселенской иконописности» и, не таясь, переименовывает свою старую картину в «Петроградскую Мадонну»? А вот так. Человек-парадокс. Ему вообще надлежало остаться в Хвалынске и стать сапожником. А он каким-то непостижимым образом стал украшением...

Константин Кудряшов