Левон Оганезов: «Любого человека можно научить играть на слух»

Пианист и концертмейстер Левон Оганезов в интервью «СтоЛИЧНОСТИ» рассказал, что его семью роднит с Грузией и Арменией, почему по паспорту он Леонтий и кому шил тапочки его отец.

Сапоги для офицеров, туфли для их жён

Владимир Полупанов: Левон Саркисович, вам было меньше года, когда из-за войны семья эвакуировалась в Грузию, верно?

Левон Оганезов: Да, мама с нами, тремя детьми, уехала из Москвы в Грузию, где жила моя бабушка. Мой дед отправился на фронт, он был морским пехотинцем. Папа остался сторожить дом. Его не взяли на фронт, потому что ему было 46 лет. Но у него есть медаль «За оборону Москвы».

– Родители как познакомились?

– В грузинском городе Телав (сейчас Телави), у меня там до сих пор по маминой линии много родственников. Папа родился в Кизляре (теперешний Дагестан). Он из династии кожевников, которые делали кожгалантерею и обувь. Папа был таким мастером, что как-то на моих глазах на спор при помощи ножа и на глаз вырезал подошву 36-го размера.

– Ваш отец отбыл тюремный срок. Напомните, за что?

– «За убийство Кирова», к которому отец, конечно, никакого отношения не имел. Папа работал в Москве, а Кирова убили в Ленинграде. Я читал, что «за убийство Кирова» были осуждены чуть ли не 100 тыс. человек. Большинство из них не видели даже его портрета. Папе разрешили взять с собой в колонию в Тверской обл. сапожные инструменты. Там он построил себе будочку и из подручных материалов шил сапоги для офицеров и туфли для их жён. Жил он в неволе относительно неплохо. Умудрялся даже присылать деньги маме (а детей в семье было четверо). Мама ходила с этим детским квартетом к гражданской жене Максима Горького Марии Андреевой, работавшей в офисе у Калинина, и просила за нашего отца. В итоге папа отсидел 3 года и был помилован.

– Работал в семье только отец. Тяжело приходилось?

– С одеждой дела обстояли не очень. Но питались мы все очень хорошо. Папа, полагаю, зарабатывал неплохо. Он был начальником цеха обувной фабрики № 1 в Трёхпрудном переулке. Там же жила извест­ная певица Изабелла Юрьева, которой папа шил домашние тапочки. Он их шил и оперному тенору Ивану Козловскому, и супруге архитектора Каро Алабяна – актрисе Людмиле Целиковской.

– А для членов семьи обувь делал?

– У меня сохранилось такое воспоминание детства. Раз в неделю мы ездили на трамвае № 34 до метро «Сталинская» (сейчас «Семёновская») в Соколиные бани мыться. Напротив них находился «Магазин случайных вещей», и мама там всё время что-то покупала. Однажды она принесла домой шикарный женский английский туфель, левый. Из хорошей кожи, на каблуке. «Зачем ты это купила?» – удивился папа. «Чтобы ты мне сделал правый», – ответила мама. Папа долго матерился, но через три дня принёс домой точно такой же правый туфель.

«Испортил будущее ребёнку»

– В каком московском районе жила семья?

– Сначала на Новослободской. А когда здание попало под снос в 1939-м, папе дали участок в Перове и подъёмные деньги, на которые можно было поставить сруб. В Перове, в доме с садом и огородом, я и вырос. Снесли его в 1965-м.

– Корни у вас и грузинские, и армянские. Какой язык чаще дома звучал? Какие традиции преобладали?

– По-армянски все умели говорить, но дома между собой общались только по-грузински. Мама и её сестры окончили до революции гимназию и были хорошо образованны. Сам я не говорю по-грузински, но знаю много слов. Мама готовила преимущественно грузинскую еду. А папа, хоть и не могу сказать, что был верующим, водил нас в армянскую церковь, которая находится на территории армянского кладбища, где были похоронены мои бабушка с дедушкой и брат Лёва. Ставили свечку в храме. А ещё на армянский праздник Сурб Саркис (День святого Саркиса, покровителя влюблённых. – Ред.) мы обязательно ели пшённую кашу, которую нужно было долго варить. Предания гласят, что святой только ей и питался.

– При рождении вам дали имя Леонтий. Но все знают вас как Левон. Разве Левон – это производное от Леонтия?

– Если переводить с древне­греческого, то Левон – это лев. Леонид – это сын льва. А Леонтий – это сын Леонида (смеётс­я). Это одно и то же. С этим связана трагикомическая история. Меня принесли из роддома, когда не было никаких загсов. Свидетельства о рождении выдавал управдом. Наш, до сих пор помню, носил фамилию Уральский. Весь архив документов у него был дома в отдельной комнате. Папа пришёл к нему с двумя бутылками водки за свидетельством, а заодно и отметить рождение сына. Они начали не с документа, а с водки. После второй бутылки решили было записать моё имя, но тут Уральский достал третью бутылку. «Как ты хочешь назвать сына?» – спросил он. У меня был старший брат Лёва, которого я не знал. Он умер в 11 лет в 1938 году от воспаления лёгких. В честь умершего брата папа хотел назвать меня Львом. Но Уральский сказал ему: «Давай по святцам посмотрим». Первое, что попалось, было имя Леонтий. «Дома зовите как хотите, – сказал Уральский, – а по паспорту он будет Леонтий». Не было и дня, чтобы мама не сказала папе: «Испортил ребёнку будущее. Кто будет выговаривать имя Леонтий Саркисович?» Родители дома называли меня Лёвой, брат Левоном. А когда я стал работать на сцене, то решил, что Левон Оганезов удобно выговаривать.

В сторону импровизации

– Это правда, что уже с 4 лет вы проявляли тягу к музыке?

– В четыре с половиной. Со старшей сестрой Жанной музыкой занималась соседка, мамина приятельница, окончившая гимназию (у девочек в гимназии курс музыки был обязательным: хочешь не хочешь, есть слух – нет, неважно.

Почти у всех девочек есть общая черта – они очень боятся (знаю это, у меня две дочки): «А вдруг я сделаю неправильно, и другие будут надо мной смеяться или ругать». Так вот, у моей сестры был хороший слух, но она осторожничала. А я ходил рядом и повторял то, что учительница просила сделать мою сестру. Учительница, видя мою тягу, сказала: «Вот кого надо учить музыке». Я окончил музыкальную школу, училище и консерваторию. Тогда все музыкальные учебные заведения проводили шефские концерты «на производстве». Надо было играть и аккомпанировать, например, скрипачу. Аккомпанемент стал для меня привычным делом. Да и когда дома пели, я всегда аккомпанировал. Если надо, то по нотам. Мог и на слух. Любого человека можно научить играть на слух. «Для этого, – как говорил Давид Ашкенази, мой духовный учитель, великий пиа­нист, – надо произвести мозговую дефлорацию». Человек, играющий по нотам, привязан, как артист, который выучил роль. И любое отклонение его сбивает с толку. Юрий Яковлев прекрасно импровизировал. Евгений Евстигнеев мог половину текста сказать от себя. В общем, надо уметь отрываться от нот.