«Были одержимы работой и жизнью». Алла Балтер глазами Эммануила Виторгана

23 августа — день рождения актрисы Аллы Балтер, второй супруги Эммануила Виторгана и мамы Максима Виторгана. Эммануил Виторган рассказывает историю их любви.

...Мы крутили бутылочку и целовались. Мы валялись в снегу в парке у Театра имени Ленинского Комсомола в Ленинграде и участвовали в капустниках. Мы встречались и расставались. А потом я позвонил в коммунальную квартиру на углу Невского и Литейного, где одну из комнат занимала Аллочка, и сказал: «Прошёл слух, что у вас есть одно свободное место...» Так началась наша совместная жизнь.

— Наверное, Аллочка могла бы обругать незваного гостя за наглый визит или ещё хуже: прогнать. Но в тот момент я даже не задумывался над этим. Промокнув под дождём, я стоял перед её дверью такой одинокий и такой жалкий, что она смилостивилась и впустила меня к себе. Мы были молоды, счастливы и страстно любили друг друга. Хотя официально я ещё был женат, росла дочь Ксюшка, и первая моя супруга Тамара, конечно, не хотела мириться с моим уходом. Но, вы знаете... Мне кажется, когда один супруг уходит от другого, виноват не тот, кто уходит, а тот, кто остаётся. Это не значит, что Тамара была такой плохой, а я — таким хорошим. Скорее — наоборот: я, плохой, ушёл, чтобы не портить хорошее.

"Ни одну из женщин мне не в чем упрекнуть"

— Тамара тоже была актрисой? Как вы познакомились?

— Мы учились вместе в театральном институте, правда, на разных курсах. А поженились, только когда уже стали работать. Я вообще поздний ходок по девушкам. С годами, конечно, компенсировал отсутствие общения с прекрасным полом. Но во время учёбы так был увлечён театром, что постоянно торчал в институте. Не то чтобы девушки совсем не интересовали меня, но, скажем так, другие студенты на моём месте позволили бы себе больше.

После окончания института я получил приглашение сразу в два ленинградских театра: им. Пушкина и им. Комиссаржевской. Но не остался ни в одном. Это было время, когда Ромео и Джульетт играли не молодые ребята и девушки, а народные артисты СССР предпенсионного возраста. Не желая мириться с этим, мы, несколько выпускников ЛГИТМИКа, пригласили своего режиссёра и рванули в маленький уютный Псков. Каждые два месяца выпускали премьеру. Набрались опыта.

Там, в Пскове, и случилась моя первая, как я себе тогда представлял, настоящая любовь. Всю нашу группу — человек 20 — расселили по квартирам общежитского типа. Мы с Тамарой оказались соседями. Было бы, наверное, интереснее, если бы я сейчас говорил о ней гадости. Если бы одна супруга была сволочь, а другая — прекрасная. Но я благодарен всем женщинам, с которыми встречался в своей жизни. Ни одну из них мне не в чем упрекнуть. Напротив, каждой — благодарен.

В тот вечер мы впервые поцеловались

— Как любовь пришла к вам?

— В те годы в ленинградском Доме актёра на Невском была очень активная молодёжная секция, возглавляемая Серёжей Юрским, где артисты театров выступали со своими капустниками. Однажды я увидел там очень эффектную девушку. «Кто это?» — спросил у друзей. «Алла Балтер, актриса», — ответили мне. Она служила в ленинградском «Ленкоме», я там часто бывал, но почему-то ни разу не видел её в спектаклях. Аллочка была необычайно красива, пластична, хорошо сложена. Прекрасно пела, замечательно двигалась. Она была очень активной, вокруг неё всегда вился рой мужчин.

Судьба благоволила мне: после того как я сыграл в «Ленкоме» роль Левинсона в «Разгроме» Фадеева, руководство предложило мне остаться в этом молодом, заводном театре. А потом Товстоногов начал ставить мюзикл «Вестсайдская история», дав мне сразу главную роль Бернардо. Аниту поначалу должна была играть другая актриса, но, присмотревшись, Георгий Александрович решил назначить моей партнёршей Аллочку. Спектакль требовал большой отдачи: мы должны были петь, танцевать, много времени проводили на репетициях. У «...истории» был большой успех, нас это сблизило. А вскоре эстафету «сводничества» перехватил сын Товстоногова Сандро, пригласив нас с Аллой в спектакль «Любовь Яровая». Я играл поручика Ярового, она — Панову.

Как-то после вечернего спектакля мы решили пройтись по парку рядом с «Ленкомом». У нас было хорошее настроение, мы хохотали, дурачились и вдруг как завалились в снег!.. Я спросил: «А что, если нам вот так докатиться до выхода из парка?» Аллочка тут же откликнулась: «Давай!» Хотя расстояние было немаленькое. Мы обнялись и покатились. Докатившись, впервые в тот вечер поцеловались.

Впрочем, наша любовь случилась не с первого взгляда, совсем нет. Я, увидев Аллочку впервые, отметил про себя, что это очень красивая женщина. Да и она сначала оценила меня лишь как хорошего, фактурного артиста. И только позже призналась, что я показался ей очень красивым мужчиной, но... с какими-то бесконечно длинными ногами и руками.

Аллочка долго не хотела принимать мои ухаживания. Выросшая в театральной среде (её мама была флейтисткой в киевском Театре им. Ивана Франко, и детские годы Аллочка проводила за кулисами, сидя на коленях у папы Кирилла Лаврова, а затем — и у Павла Луспекаева), она привыкла относиться к артистам только как к коллегам. По её мнению, личная жизнь и актёрство плохо совместимы. Когда-то, конечно, и Аллочка, как многие, влюблялась в артистов, даже посвящала им стихи. Но я в число этих счастливчиков уже не попал и, чтобы завоевать её сердце, прибегал к разного рода хитростям.

Однажды, например, когда наш театр был на гастролях в Харькове, я пустил слух, что вечером в летнем театре городского парка будут показывать новый фильм Феллини. Артисты купились на розыгрыш, как дети! После спектакля, даже не смыв грим, они сломя голову побежали занимать места. Каково же было их разочарование, когда вместо очередного шедевра маэстро они увидели на эстраде своего коллегу Виторгана! Я объявил, что «кина не будет», подарил Аллочке купленный заранее букет цветов и предложил ей прогуляться по парку. Она почему-то не отказала.

Она оторопела: в зале сидел бывший муж

— К тому времени Аллочка была уже разведена с первым мужем?

— Да. Тот её брак был очень коротким. Что удивительно, первого мужа тоже звали Эммануилом. Говорили, он был хорошим вратарём, играл за команду «Таврия». Странное, конечно, сочетание, — актриса и футболист — но в жизни всякое бывает. В пору нашего романа мы много говорили с ней о наших прошлых жизнях, ничего друг от друга не скрывали. Аллочка, помню, всегда добрыми словами вспоминала первого мужа. Эммануил был замечательным человеком, но она всё время боялась, что однажды он скажет ей: «Бросай театр, сиди дома!» Алла же всегда мечтала об одном: играть, играть и играть. Эммануил же любил Аллочку безумно и даже спустя годы появлялся в её жизни, напоминал о себе. Как-то она рассказала мне, что перед спектаклем (мы уже работали в «Маяковке») случайно выглянула из-за кулис, чтобы посмотреть зал, и оторопела: в зале сидел бывший муж. Аллочке стало плохо, она чуть не потеряла сознание и потом едва смогла играть...

Считается, что если женщина уводит мужчину из семьи, то она сволочь. Алла все перипетии, происходившие вокруг моей прежней семьи, воспринимала болезненно. Говорила: «Ты не должен, там же ребёнок...» Она ничего не требовала, не преследовала меня, не делала абсолютно никаких шагов к тому, чтобы мы были вместе, иногда мне даже казалось, что Алла и не хочет этого. Она страдала, боясь стать разлучницей, всё время хотела убежать. Любила, ждала и в то же время сама себя убеждала: нужно всё остановить, исчезнуть... В какой-то момент она так и сделала: уехала в отпуск, скрылась, чтобы не видеть меня, ей неприятна была сама мысль о моём двойном существовании, она тяготила её. Мы уже были в Ленинграде на виду, стали популярными, и в нашу жизнь многие влезали, создавая нам дополнительные проблемы. Это была настоящая пытка. Легче было уехать, всё равно — куда. В провинцию уже не хотелось, там мы поработали. Оставалась Москва.

Друзья крутили у виска: «Что вы делаете, ненормальные?! Что бросаете? Куда едете?» Мудрый Александр Моисеевич Володин философски рассуждал: «Вы молодые, талантливые, красивые, любящие друг друга... ОНИ вам этого не простят!» Товстоногов, когда узнал, что мы собираемся уходить из «Ленкома», вызвал нас в БДТ и сразу предложил: «Ребята, давайте ко мне!» Но мы уже решили уехать. Георгий Александрович сначала даже обиделся: «Вы что, с ума сошли?» Потом всё понял и дал потрясающее рекомендательное письмо «В любой театр Москвы». Мы, конечно, знали, что он хорошо к нам относится, но что настолько хорошо — не предполагали.

Так, перевернув ленинградскую страницу и спрятав за ней всё то нехорошее, что натворили прежде, мы начали жизнь заново. Спустя много лет Аллочка удивлялась: «Когда я думаю о том, что в один год смогла поменять мужчину, дом, театр, город и практически в том же году забеременеть, то просто не верю в это». А мы и не заметили, как легко всё делали. Был большой запас сил, энергии, и огромное желание быть счастливыми.

После всего пережитого нам было стыдно быть несчастливыми. Многие даже думали, что мы очень обеспеченные, зажиточные люди. У нас часто занимали деньги. А мы не могли отказать. Если в доме денег не было, сами перезанимали, чтобы не ронять марку. Словом, выпендривались. Хотя у Аллочки был довольно скромный гардероб, мы не имели званий и довольно долго ютились в общежитии Театра им. Станиславского. Там и Максим появился на свет. Правда, из-за того, что официально я был женат на Тамаре, и мы с Аллочкой несколько лет не были расписаны, мне потом пришлось его усыновлять. Боюсь соврать, давала мне Тамара развод или нет, не буду упрекать её в этом. Нам с Аллочкой это было совершенно безразлично. Мы жили дружно и без штампа, и с ним, не придавали этому значения и в ЗАГС отправились спустя года четыре. Я даже не помню, что, собственно, послужило причиной для регистрации.

Было лето, 5 августа, все в отпусках. И только коллеги по Театру Станиславского, Наташа Варлей и Вася Бочкарёв, в то время переживавшие бурный роман, почему-то были в Москве. Они и стали нашими свидетелями. Мы сходили в ЗАГС, пошутили, посмеялись, потом пришли к нам домой и славно отпраздновали это событие, на котором кроме нас четверых присутствовал только мой племянник. Никаких специальных свадебных нарядов не было. Аллочка надела красную кожаную мини-юбку в форме модного тогда «бочонка». На мне тоже было что-то «для выхода», но моя одежда в тот момент интересовала меня, пожалуй, меньше всего.

«Мама, научи меня не стесняться»

— Рождение сына, наверное, сильно изменило вашу жизнь, вы только перешли в новый театр. Как Алла Давыдовна решилась на этот шаг?

— Мы так любили друг друга, что не очень-то задумывались о предохранении. Аллочка однажды призналась, что разошлась с первым мужем отчасти из-за того, что ещё не готова была стать матерью. Мы же встретились не юными, и, конечно, ей уже хотелось ребёнка. Кстати, когда она забеременела, то стала всем рассказывать, что мечтает, чтобы родился мальчик. Подруги её не понимали, женщины ведь, как правило, ждут девочек. А она говорила мне: «Хочу, чтобы у нас родился такой же мальчик, как ты. Представляешь, у меня будет два таких замечательных мужика!» Её мечта сбылась, она была безумно счастлива.

Рождение сына мало что изменило в нашей безумной жизни: Аллочка почти сразу вышла на работу. «Позволив» себе забеременеть, она чувствовала себя немножко виноватой перед дирекцией театра, перед коллегами. Ей казалось, что она не имеет права сидеть с ребёнком дома, сыграв до этого лишь одну роль в ещё чужом театре. И, между прочим, директор даже высказал ей однажды своё недовольство: «Это вы специально решили рожать, чтобы утвердить здесь своё положение». Наверное, кто-то таким способом вставал в очередь на квартиру. Нам же пришлось ждать её 8 лет. Но нас это мало заботило. Мы были одержимы работой, жизнью и выкручивались как могли.

Как только Алла родила, в общежитии, где мы обитали, раздался междугородный звонок, и молодая женщина Эля, странноватая поклонница из Ленинграда, сказала: «Я знаю, как важен для Аллочки театр, не дай бог она останется без работы. Поэтому я приеду к вам и три года буду сидеть с Максимом». У нас ведь не было в Москве ни бабушек, ни дедушек, а эта женщина приехала, как обещала, и до тех пор, пока мы не отдали сына в детский сад, нянчилась с ним. Эля обожала Аллочку. В те годы она получала какие-то копейки на своей нищенской работе, но на спектакли всегда приходила с цветами. Мы поселили её на Полежаевской, в комнатке, на которую обменяли питерскую коммуналку Аллы, а сами остались в общежитии Театра им. Станиславского на Смоленской площади.

Аллочка разрывалась между театром и ребёнком, но она была замечательной матерью! Просто потрясающей! Как она любила Максима! Как с ним занималась! Я ведь часто пропадал на съёмках, они больше общались вдвоём, и у них сложились очень доверительные отношения. С мамой Максим был более откровенным. Сейчас я вижу: он повторил её корректность, внимательность, терпимость. А мы ведь ещё все застенчивы ужасно. Помню, Максим учился в первом классе и однажды, вернувшись из школы, попросил Аллу: «Мама, научи меня не стесняться».

Мы с Аллочкой всегда работали как безумные. Максим нас почти не видел и в пятом классе, видимо, от отчаяния написал «Повесть о заблудших родителях». Я постоянно снимался, Алла много играла в театре, грех было жаловаться. Но, к слову, она не могла забрать у другой артистки роль, не могла подойти к режиссёру и спросить, что он будет ставить в будущем сезоне. Больше того — когда узнавала, что какой-то режиссёр готовит к постановке в нашем театре новую пьесу, едва ли не переставала с ним здороваться, ей было неудобно о себе «напоминать». Людмила Максакова, гадая однажды Аллочке по руке, всё изумлялась: «Совершенно не актёрская натура».

Все 30 лет нам с Аллочкой было очень хорошо вдвоём. Максим ни разу не слышал, чтобы мы повысили друг на друга голос, поругались. Бывало, конечно, ссорились, но только когда говорили о репетиции, о роли. Устраивать скандал из-за нечищеной картошки, несваренного обеда, непостиранного белья? Господи, какая это всё чушь! Я сам с удовольствием чистил картошку, мыл, стирал: и своё, и аллочкино. Берёг её руки. Она ведь никогда не играла крестьянок, всё больше королев. И, хотя возможность купить стиральную и посудомоечную машину появилась поздно, честное слово, хозяйственных проблем у нас никогда не возникало.

Алла, помню, очень любила по этому поводу цитировать Лопе де Вегу: «Чем больше требовать в любви, тем меньше получать, сестрица». Мы ничего друг от друга не требовали: ни денег, ни кофе в постель, ни гуляния с ребёнком или с собакой. К бриллиантам Аллочка как советская девушка очень долго относилась стыдливо. Ей казалось, что носить их неприлично. Она была уникальной женщиной. Если хотела шубу, это хотение длилось ровно полторы минуты. Не было такой самоцели, не могла Алла потратить последние деньги, поставить на карту всё ради шубы. По большому счёту по-настоящему счастлива она была в работе. Считала: когда в театре плохо — в семье значительно сложнее. Страшно переживала, если у меня или у Максима что-то не ладилось. Если мы заболевали, она места себе не находила.

Она не хотела, чтобы я ушёл раньше

— Алла Давыдовна ведь спасла вас от страшной болезни...

— Грустная это тема. Она спасла, а я не смог...

Тогда, много лет назад, Аллочка просто схватила меня, тонущего, за волосы и вытащила. Очень не хотела, чтобы я ушёл раньше. Не хотела остаться одна. Её желание было настолько велико, что она даже сумела скрыть от меня страшный диагноз. Я знал только то, что проблемы с лёгким и необходима операция, и, если бы не Аллочка, очень долго бы ещё оттягивал поход к врачу. Тянул бы до последнего, пока не свалился.

Я давно задыхался, но все проблемы со здоровьем списывал на курение, дымил ведь как паровоз. Перенёс на ногах воспаление лёгких, потом ещё раз, ещё... Когда всё благополучно закончилось, я выбрался из онкоцентра хотя и без лёгкого, но живым (Виторган — гордость Каширки!), мы с Аллой много думали о том, как могла приключиться со мной такая беда. Решили, что причина в полуподвальном сыром помещении филиала нашего театра на Сретенке, где часто приходилось играть. Даже сейчас, спустя 15 лет, проезжая мимо него, я начинаю задыхаться. С тех пор не был там ни разу. Но после ухода Аллочки снова стал курить. Хотя нельзя мне этого делать ни в коем случае...

Аллочка с большим трудом заставила обследоваться. Она провожала меня в больницу, Максимку — в школу, а сама (это я потом уже узнал от её подруги) в это время ходила туда-сюда по пустой квартире и буквально выла. Как терпела? Как не сорвалась? При этом она ведь продолжала работать, играть. И на все вопросы коллег в театре с улыбкой отвечала: «Не волнуйтесь, у нас всё хорошо». Нашла лучших врачей, всю себя наизнанку вывернула, старалась быть весёлой и ни дома, ни в театре не показывала, как ей на самом деле тяжело. Мы даже моим родителям так ничего и не рассказали...

Утром 9 января 1987 года меня голого везли на каталке в операционную. Собрался весь профессорский состав, чуть ли не весь медперсонал. Не помню, присутствовал ли тогдашний главврач Блохин, но то, что супруга его была, — точно. Тут же «проходили практику» студенты. В критические моменты стараешься как-то разрядить обстановку, пошутить. «Ну что, один на всех и все — на одного?» — улыбнулся я. Кто-то поспешил сказать: «Ага!» После этого закрыл мне лицо маской. Как Аллочка нашла в себе силы играть в тот день спектакль, для меня до сих пор загадка.

Спустя много лет об этом легко говорить. А тогда мне в онкоцентр разве что траурные венки не привозили. Однако, едва придя в себя после наркоза в реанимационном отделении, я уже корябал письмо Аллочке. Там была какая-то ерунда, над которой она долго смеялась: «Над Стокгольмом дождь со снегом. В Венеции — солнце. Будет ли революция в Зимбабве?» Она читала и не верила своим глазам, я ведь был очень слаб. Но мне так хотелось повеселить её, отвлечь от забот.

Мне очень нравилось доставлять любимой удовольствие. Очень... Часто дарил тюльпаны и полевые цветы, почему-то они нравились мне больше других. Бывало, она не глядя ложилась в постель и оказывалась на цветочной «поляне». А в один из приездов к моим родителям в Астрахань мы попали в удивительное место: заводь с лотосами. Это необыкновенные цветы! Такие огромные и такие нежные! Рвать их нельзя, даже если поместить в родную воду, они всё равно быстро погибнут. Но нам довелось поплавать в заводи. Впечатления незабываемые!

У Аллочки на глаза навернулись слёзы

— А вы ещё очень любили делать подарки жене на... свой день рождения. Как родилась в вашей семье эта традиция?

— Я никогда не любил быть как все, в толпе. Нового Года и Международного женского дня мне было недостаточно, хотелось сделать неожиданный подарок, даже если это будет какая-нибудь ерунда. И вот однажды, будучи на гастролях в Череповце, решил попробовать. Взял толстый блокнот, исписал всякими событиями, произошедшими со мной, ощущениями, наблюдениями, добавил газетных вырезок, рисунков, меню, салфеток... и послал всё это Алле. Представляете, как она удивилась? А мне было приятно, и так я полюбил это дело, что стал практиковаться. Мог где-нибудь в столовой взять горчицу и сунуть её в конверт вместе с письмом. Уезжая из дома, всюду оставлял «следы». Скажем, открывала Аллочка шкаф, а там — какая-то «тюляндия». Стелила постель ребёнку — в кроватке натыкалась на записку. Сама ложилась спать — под подушкой снова обнаруживала письмецо. Но это же не подарки, просто милые знаки внимания. А на свой день рождения, кстати, я ей как-то подарил банный халат, расписанный вдоль и поперёк моим именем: Emmanuil.

Я и своим родителям любил делать сюрпризы, пока Алла не запретила. Мама с папой уже стали старенькими, и когда я вдруг, не предупредив, прилетал к ним, они пугались и плакали.

Но особенно я старался в Аллочкин день рождения. Он ведь у неё во время отпуска, 23 августа, поэтому мне всегда хотелось придумать что-нибудь необычное. Однажды мы были в Доме актёра в Сочи и решили с Максимом подготовить ей сюрприз. Собрали множество белых пластиковых столов и стульев, поставили их прямо в море и привели туда всю нашу компанию друзей. А однажды в августе отдыхали целой группой в Варне: Валера Гаркалин, Давид Смелянский, другие ребята. И вот как-то, плавая в море, я вдруг увидел вдалеке яхту с алыми парусами. Быстренько смотался в местный яхт-клуб, договорился. Потом закупил каких-то игрушечных дудочек, барабанов. А 23 августа посадил всех на маленький детский поезд и повёз. Ребята были страшно заинтригованы, я же никому ничего не сказал. Да что ребята, вся Варна стояла на ушах. Добрались мы до порта, а там — настоящая яхта с алыми парусами! Друзья рты пораскрывали от неожиданности, у Аллочки слёзы на глаза навернулись. На этой яхте под алыми парусами мы и начали праздновать её день рождения. А через пару часов вернулись на берег, продолжили.

Я любил преподносить Аллочке сюрпризы. Но в последние годы стал мучиться, не зная, что подарить. Ужасно хотелось, чтобы подарок был «в жилу». Как-то она обмолвилась, что видела в Шереметьеве духи «Коко Шанель». И вдруг я лечу куда-то без неё, захожу в «дьюти фри», а там есть «Коко». Такой кайф! Без всякого праздника я доставил жене огромное удовольствие.

Нас часто называли идеальной парой. Мы искренне не понимали, почему. В наших семьях привычным было заботиться друг о друге. Мои родители прожили вместе 60 лет. Мама занималась мной и братом, на ней был дом, скотина. Отец с утра до ночи вкалывал и, только выйдя в 70 лет на пенсию, начал понимать, что такое настоящая семья. Как они ухаживали друг за другом, когда кто-то болел! Дай бог молодым такой преданности и любви! Мама ушла раньше. Когда она слегла, папа не подпускал к ней никого. Мы с братом кричали: «Найми женщину». А он, старый и немощный, сам маму мыл, вытирал, кормил...

«Предательства не прощу, а так — гуляй!»

— Вы много снимались, часто были в отъезде. Неужели Алла никогда не ревновала вас?

— Я в самом деле подолгу отсутствовал дома. Но это не значит, что ко мне всегда как к артисту было пристальное внимание. Когда-то его не было вовсе, и я думал, что так и умру, не узнав, что такое популярность, слава, автографы, поклонницы. Аллочка успокаивала: «Всё у тебя будет, дорогой!» И оказалась права. Потом меня один театральный журнал даже назвал «русским Сталлоне». На меня стали заглядываться женщины, приносить в театр цветы, говорить приятные слова. Алла ведь сама была актрисой, она понимала, что мне это необходимо и, думаю, не ревновала по таким мелочам. «Предательства не прощу. А так — гуляй, танцуй. Я разрешаю», — говорила она, смеясь.

Хотя, каюсь, я давал ей поводы для ревности. Если нужно было сыграть любовь, всегда старался установить с партнёршей на сцене или в кино доверительные, тёплые отношения. Я должен был любить всё то время, пока снимаюсь, репетирую или играю на сцене. Мне казалось, по-другому и не может быть в нашей работе, иначе вылезет фальшь, зритель не поверит такой «любви». Может, иногда это и выходило за рамки, Аллочка ревновала.

Снимаясь в фильме «Гроссмейстер», я должен был долго и страстно целоваться с Ларисой Малеванной. Нам-то с ней казалось, что поцелуй уже достаточно долгий и страстный, а режиссёр Сергей Микаэлян всё был недоволен. После этого фильма я прозвал его главным сексологом страны. Он стоял с секундомером и командовал: «Ещё!.. Ещё!..»

Потом, всегда ведь найдутся «добрые» люди, которые позвонят, доложат. Им показалось, они что-то слышали — и вот жена уже расстроилась. Слава богу, никогда не закатывала ни истерик, ни скандалов. Она была мудрой женщиной и не обращала внимания на слухи, иначе бы просто сошла с ума. Да и у меня ближе и роднее неё никогда никого не было.

Я ведь Аллу даже не ревновал. Мужчины заглядывались на неё, а я радовался. На мою жену смотрели с вожделением, а мне это было приятно. Впрочем, Аллочка ни разу не дала повода усомниться в её любви. И я ей очень доверял.

— Это правда, что она не считала себя красивой?

— Как ни странно, да. После спектаклей зрители очень часто восхищались ею: «Какая же вы, Аллочка, красивая!» А она обижалась, злилась: «Хоть бы раз кто-нибудь сказал, что я замечательно играла!» Это для неё было намного важнее. Но я не знаю, почему Алла не считала себя красавицей. Как-то она рассказала мне, что, когда училась в школе, ей часто говорили, что у неё красивая мама. Алла изумлялась: «Да что в ней такого особенного? Вот учительница по русскому действительно красавица: у неё большие серые глаза, толстые губы и светлые волосы». Наверное, у всех разное понятие красоты. Для меня-то красивее Аллочки никого не было. И, думаю, уже никогда не будет.

Она была женщиной от Бога. Всегда в форме, ухоженная. С причёской, надушенная. Вы знаете, её ведь в театре даже считали законодательницей моды и стиля. Хотя гардероб Аллочки нельзя было назвать роскошным. Просто она умела сочетать и комбинировать вещи, что-то придумывала, изобретала. Я порой удивлялся: «Откуда у тебя эта новая кофточка?» Алла только смеялась. Она была оптимисткой, любила жизнь. Никогда не выглядела хворой. И, даже когда начался этот жуткий период смертельной болезни, настаивала, чтобы операции делались во время отпуска. Поэтому коллеги долго не знали о её диагнозе: в начале сезона она, как всегда, появлялась в театре, и все отмечали, как Аллочка замечательно выглядит. А она ежегодно в течение трёх лет переносила тяжелейшие операции.

Поначалу я ещё надеялся, что диагноз ошибочный. Да и доктора вселяли такую надежду. Однако лейкемия прогрессировала очень быстро. Аллу лечили и все наши лучшие врачи, и израильские, и американские, я доставал какие-то особые лекарства... Но, видимо, мы упустили момент, когда болезнь ещё можно было остановить.

Аллочка готовилась к первой операции, а я должен был ехать с театром в Израиль. Ситуация почти безвыходная: мне страшно не хотелось оставлять её одну, но и сорвать гастроли я не мог. Алла настояла на поездке. Я звонил ей с утра до вечера, потратив на переговоры все заработанные в Израиле деньги. Но коллег своих мы не подвели.

Потом она год работала, нам казалось, самое страшное позади. Но метастазы пошли дальше. Была необходима следующая операция. На позвоночнике. Мы повезли её в Израиль, дав ей возможность после этого ещё год играть. Думаю, в большей степени из-за того, что Алла чувствовала себя нужной театру, она и держалась. Я знал, что быть актрисой, несмотря ни на что, для неё самое важное в жизни, и не мог допустить, чтобы она осталась наедине с болезнью, сидела дома. Говорить с ней об этом было бессмысленно. Более того, мы до последнего старались не менять привычный ритм жизни, даже поехали отдыхать в Турцию. Так хотелось верить, что всё будет хорошо...

Но последнюю свою осень Аллочка вынуждена была опять провести в больнице. Я, как мог, держался, уверяя коллег, что её скоро выпишут, и они передавали ей через меня нежные, трогательные письма. В декабре она вернулась в театр с такой жаждой работать, что все поразились. Алла играла в нескольких спектаклях.

А потом был мой день рождения, шестидесятилетний юбилей, и мы с Евгенией Симоновой танцевали наш номер из спектакля «Взрослая дочь молодого человека». Аллочка какое-то время любовалась нами, но не удержалась, вскочила и тоже включилась в танец. Да так легко, так ловко у неё это получалось, что я обалдел: больная, после серьёзной операции, в корсете!.. Всё-таки она очень любила жизнь.

От боли готова была лезть на стену

— И до последнего играла в театре?

— Пока были силы. В марте 2000 года во время спектакля «Цветок смеющийся» каблук её туфли попал в щель, она подвернула ногу. Началась страшная боль. А на следующий день — «Чума на оба ваших дома» по пьесе Гриши Горина, у нас там главные роли. После обеда боль стала невыносимой. Алла на всякий случай позвонила Лазареву с Немоляевой (мы играли по очереди), предупредила. Тем не менее решила выйти на сцену сама. Я не могу сказать, чего ей это стоило. У неё было адское терпение. Нога отнималась, Аллочка едва держалась. В антракте приехала скорая помощь, врач сделал ей заморозку, но пользы обезболивание не принесло. Спектакль уже хотели отменить — Алла не дала. Мы перестроили с ней все мизансцены, и во втором акте герцогиня либо сидела, либо верные слуги носили её на руках. Всё было сделано аккуратно, думаю, зрители «странностей» не заметили. Потом они стоя приветствовали актёров. Но Аллочка с нами уже не вышла. Это был её последний спектакль.

Через пару дней в онкоцентре на Каширском шоссе ей сделали третью операцию. Она продолжала бороться со смертью. Цеплялась за жизнь. И актёры, навещавшие её в больнице, даже не подозревали, как мало ей осталось. Алла, как всегда, хорошо выглядела, с удовольствием общалась и переживала только из-за ног. Ходить она уже не могла, а перспектива остаться такой на всю жизнь её не устраивала. Ей же хотелось играть!..

Я в тот момент думал о другом: Виторган и Балтер так просто не сдадутся. Мне хотелось обмануть судьбу, перехитрить её. Мечтал, что заберу Аллочку из больницы, сделаю в квартире огромное окно с видом на набережную, и она, сидя в коляске, будет смотреть на Москву-реку. Люди ведь и не с такими увечьями живут. Не вышло...

— Почему вы скрывали от всех её болезнь, почему сразу не обратились за помощью?

— Всю жизнь мы старались с Аллочкой никого своими проблемами не обременять. Я не сидел сложа руки, действовал. А просить «милостыню» мне, артисту, проработавшему 40 лет в театре и сыгравшему более 70 ролей в кино, было стыдно. В какой другой стране такое возможно? Потом уже, поняв, что в Москве ничего не получается и Аллочку нужно вывозить за границу (мы хотели её поместить в клинику, где лечили Горбачёву), я всё-таки совершил этот поступок: обратился к людям. Алла этого не знала. Ни в какой другой ситуации я себе такого бы не позволил. Но выхода не было, мне уже стало наплевать на то, что о нас подумают. Даже когда кто-то из журналистов опубликовал номер счёта в Интернете. Я никого об этом не просил, обращался за помощью персонально. Несколько человек откликнулись. Увы... Поздно. Болезнь достигла той стадии, когда помочь человеку уже нельзя. И, хотя я сделал всё возможное, Аллочку не спас. Виноват...

Последние дни она ужасно страдала. Мы отвезли её в санаторий, думали, на свежем воздухе будет лучше. Но стало хуже. Пришлось вернуться на Каширку. Аллочку мучили дикие боли. Потом уже её ближайшая подруга рассказала, как однажды Алла призналась ей: «Я всегда при Эмме терпела. Старалась не ныть, не хныкать. Не хотела, чтобы он страдал вместе со мной. Но, как только за ним закрывалась дверь, я начинала орать как сумасшедшая и от боли готова была лезть на стену».

Дозы наркотиков увеличивались. Алла уже не понимала, что происходит. Я приезжал, сидел рядом, держал её за руку...

Ранним утром 13 июля мне позвонили из больницы и сказали, что она умирает. Я примчался, целый день разговаривал с ней. А ночью, в ноль сорок, Аллочка покинула меня навсегда. Когда-то, много лет назад, она шутя сказала: «Знаешь, если уйду раньше, не пиши на могиле дату моего рождения». Её ведь даже по отчеству никто никогда не называл, только Аллочкой.

После её смерти я очень долго не мог смириться с мыслью, что Аллы больше нет. Мне казалось, она просто на время уехала, может, даже ушла к кому-то другому. И иногда, увидев со спины женщину с похожей причёской и светлыми волосами, я невольно пытался подойти к ней, чтобы заглянуть в глаза.

В последние годы Аллочка увлеклась изучением разных философских школ, много читала мудрецов. Любила ходить к экстрасенсам и колдуньям, впадала в мистику. У меня, жуткого циника, гадания на кофейной гуще и картах, кроме улыбки ничего не вызывали. Только когда Аллы не стало, я вспомнил историю, случившуюся с ней много лет назад.

Однажды родственница уговорила её сходить к гадалке. Идти Аллочке не хотелось, но и отказать было неловко. Милая женщина быстренько раскинула Алле на картах и выдала своё резюме: «Ты, твой муж и твой сын будете много ездить за границу...» Аллочка рассмеялась. В это невозможно было поверить. Максим только появился на свет, и мы ещё ни разу не были за рубежом. Когда Алла уже собралась уходить, гадалка, имея в виду меня, обронила: «Но потом вы его оставите...»

Алла Балтер ушла из жизни 14 июля 2000 года. Ей было 60 лет.