Ребёнок №77325. Освобождённые из Освенцима мать и дочь нашли друг друга

Одно из самых страшных писем в почте Агнии Барто, детской поэтессы, которая в 60-х годах прошлого века начала искать людей, разлучённых войной, в программе «Найти человека» на радио «Маяк»... Я лечу в командировку в Кишинёв и ещё не знаю, что мне предстоит увидеть живых героев той истории, услышать её отголоски...

...Мой, мой личный Освенцим — это две красные босоножки. Не дым печей, не уходящие за горизонт бараки, не колючая проволока. Две летние туфельки из красной кожи. Важно, что именно две. Заботливой рукой смотрителя музея они были найдены в груде снятой с отравленных газом людей обуви — и соединены, составлены вместе, так, как это было, когда эти туфельки носила их хозяйка. Сжавшаяся кожа, потёртые ремешки, облупленная краска... Когда-то она в них, может быть, танцевала; может быть, на этих каблуках оступалась, когда бежала, чтобы поймать в охапку расшалившегося сына или дочь; эти подошвы она стирала, когда делала свои последние шаги по земле. Я замираю, пытаясь представить себе обладательницу этих сандалек, и то, что их именно две, то, что они стоят рядышком, как голубки, за стеклом витрины с мириадом разрозненных, навсегда непарных туфель, ботинок, галош и сапог, делает её, эту неведомую и уже более семи десятилетий не существующую женщину, для меня живой...

Пани Данута, 25 лет работающая экскурсоводом в Освенциме, женщина, обращённая взглядом в себя, как будто пережившая всё, о чём рассказывает, моя проводница по лагерю в июне 2014, пани Данута молчит, пока я застыла перед витриной. У неё едва заметная седина и прекрасный русский — который редко приходится практиковать: в музее почти не бывает групп из России. Она пожимает плечами: «Наверное, вам это неважно...» Ведя меня к газовой камере, она прикладывает палец к губам. И я иду путём красных туфелек в тишине...

Клеймённая

Всё это я буду вспоминать в январе 2015-го, пересекая государственную границу Молдовы с журналистским удостоверением: я еду к женщине, освобождённой из Освенцима в 5-летнем возрасте, помнившей лишь свое имя — Шура — и получившей свою фамилию от русских солдат: они записали её — Победой. На границе мне будут задавать вопросы — и я буду рассказывать её удивительную историю. «Освенцим? — переспросят меня две офицерши, мои ровесницы, удивлённо подняв брови. — А что это?..» Им это слово ничего не скажет. А я возьму такси и поеду в молдавские Бельцы, где меня ждёт Александра Семёновна Гарбузова.

70 лет назад — Александра Михайловна Победа. Номер 77325.

...Нет, не воспоминания, ей же было всего 5! Скорее — видения. Толпа ждёт своей очереди на казнь по запаздывающему расписанию: газовые камеры не справляются с потоком жертв... Объедены трава на земле и листья деревьев на уровне человеческого роста... Не просыпаются утром соседи — умершие от разрыва сердца, от ужаса... Шурочка ничего этого не помнит: она узнает о лагере смерти Аушвиц-Биркенау в 28 лет от роду, будучи замужем, воспитывая 5-летнюю дочь Галину и учась на товароведа в филиале московского института в Бельцах. Узнает — и уже никогда не забудет. Живые картины вспыхнут с изнанки лба. Она родом — оттуда. Навсегда. Клеймённая. Номер 77325... Вот, поймёт она, вот откуда это воспоминание, одно из немногих, действительно не стёршихся из детской памяти! Табурет с выпиленной дыркой посередине, чтобы его удобно было поднимать и переносить, и женщина, которая держит крепко, но не ласковым материнским объятием: она держит так, чтобы Шурочка — имя, своё имя она точно помнит! — не вырвалась, пока иглой на деревянной ручке ей выжигают цифры на руке, а она дёргается, вырывается, кричит, и первые две — семёрки — остаются смазанными. А потом — росла, худела, полнела — расплываются ещё...

Барто

— «Александра Семёновна, вы женщина такая интеллигентная, что же вы наколку-то сделали?», — спросила меня однажды хозяйка квартиры, когда я приехала на сессию... — вспоминает моя собеседница.

Шурочка Победа передо мной. Молдавские голубцы с рисом, водка, абрикосовый компот. Идеальная, стериальная чистота. Бедность. Я ехала к женщине с редким именем — приехала к женщине с редкой судьбой. Она закатывает рукав на левой руке...

— А я ей отвечаю: так я ж из детдома, не знаю, как так вышло... А вместе со мной на квартире была девушка, в газету обувь заворачивает: «Тебя не Шурой случайно зовут?» — «Шурой». — «А не тебя ли ищет мать?» — и показывает «Литературную Росиию», в которой Агния Львовна Барто напечатала из дневника своих поисков это письмо: «Одну мою дочь сожгли в печах Освенцима...»

— Она наизусть помнит строки того письма. «Бросило в жар, кричала, плакала...» Ведь знала — она: Александра Михайловна Победа (почему Михайловна? Почему Победа — не было ответов...), под таким именем её взяли из детского дома в Бельцах лет примерно в 6, взяли не из роскоши: нищая семья — занимали у соседей огонь, сладкие подушечки делили — по 2 штуки на рот, своих похоронили — пятерых детей; дали ей своё имя. И стала она: Александра Семёновна Ярославская. А сейчас — Смышникова, по мужу, первому (Гарбузовой станет, выйдя замуж ещё раз). Так кто же её ищет?!

— «Отбей срочно телеграмму, не терзайся!» — трясли меня, приводили в чувство, и я побежала на почту. Не успела дойти до дома, за мной бежит почтальон с бланком ответа: выслали телефон Агнии Львовны. Звоню, дрожу. По её номеру ответила женщина, я попросила её записать мои данные, а та захохотала в трубку: «Милочка, да если бы я умела читать и писать, я бы не работала тут служанкой!».

Спустя несколько дней Барто дала Шурочке телефон сестры Людмилы в Витебске. «Это точно Ваша сестра. У вас одинаковый голос, и охаете и ахаете вы совсем одна как другая».

Они встретились: Анастасия Ивановна Королёва, сторож на проходной одной из белорусских мельниц со второй дочерью Людмилой, официанткой, и наша Александра. «Всё, вот моя дочушка», — обмякла — два десятилетия поисков! — Анастасия Ивановна на лестничной клетке в доме в Бельцах, увидев Шурочку. «А я — мне показалось, что я знаю эту женщину всю жизнь, всю свою жизнь...»

10 месяцев

Она не любит рассказывать о том, как начинали всё — заново, как узнавали друг друга, притирались характерами, сложными у каждой... «У меня голос такой, что когда я в магазине не улыбалась, покупателям казалось, что я грублю. Поэтому всё время держала улыбку на лице». Александра Семёновна проработала завгастронома многие годы, и за её улыбкой чувствуется крутой характер, оборотистый и прямой. «Да, работала, как все: обвешивала: но никогда — стариков и детей...»

Она достаёт из альбома две фотокарточки — всё, что осталось от Шурочки Королёвой. На одной — стоп-кадре из военной кинохроники — дети в полосатых робах, черноглазая, опухшая от голода девочка в середине. «Мама увидела этот фильм, узнала вроде бы меня и выпросила этот кадр. По этой фотографии она и пыталась меня везде разыскать».

Анастасия Ивановна рассказала при первой встрече, что девочек у неё было трое, жили они в Витебске, спасались от фашистов в лесу, в землянках, попали сначала в гетто, а затем — в концлагерь Майданек, откуда в 1944-м Королёвых пригнали в Освенцим. С дочерьми её там разлучили, затем сама она попала в лагерь Равенсбрюк. Шурочка смогла выжить, выдержать 10 месяцев (!) до освобождения... «Мне показалось, что тем, что мать пережила, у нее была выжжена вся душа», — говорит о родном человеке Александра Семёновна. И на кладбище идёт сначала на могилы — приёмных...

На второй карточке из альбома — тоненькая светлая девчушка на коленях у людей в погонах, в лесу... Его прислала на Шурин адрес, после того, как о встрече в Бельцах узнала вся страна, Любовь Хозина, медсестра военного госпиталя, жена офицера, чья часть освобождала Освенцим в январе 1945-го. Это он, Михаил Хозин, взял тогда на руки тощую пятилетку — голова: вши, залысины, колтуны, — помнившую только своё имя, достал из кармана колотый кусочек «ледяного» сахара, угостил — а она, как зверёк, вскрабкалась, обняла за шею — и уже не отпускала. Хозины взяли Шуру с собой. Вместе с 60-й армией Первого украинского фронта она освобождала Польшу и Чехословакию, в мае 1945-го дошла до Германии, и всюду солдаты приносили ей лучших кукол из разбитых витрин...

— Когда меня отдавали в детский дом в Бельцах, приданого было — три машины. Но сразу меня не приняли: ни отчества, ни фамилии. Тогда стали придумывать всем полком: отчество дали хозинское — Михайловна, а фамилию решили: пусть будет — Победа.

Последние узники

...Не воспоминания — видения. «Бани», в которых никогда не мыли, из-под потолка которых никогда не шла вода... Вагоны для скота, с неизменной регулярностью подвозящие узников — ещё живых и уже мёртвых — к железнодорожной платформе лагеря... Длинный, в 5 километров, пеший путь из Аушвица в Биркенау, по которому идут измождённые полутрупы, а по краям дороги колышутся на январском ветру миллионы крохотных свечек... Нет, постойте, это уже наяву: на 65-летнюю годовщину освобождения лагеря музей в Освенциме пригласил Александру Гарбузову приехать на юбилейную дату. И она прошла этот путь, освещённый огнём миллиона свечей, второй раз в жизни вошла под ворота с железными буквами: «Труд освобождает», ища себя, пятилетнюю Шуру Королёву, маму, сестру, не узнавая — и вспоминая... Полы немецкой шинели, в которой она прячется, играя — и её не отшвыривают, а даже дают добавки баланды... Вырванные у трупов золотые зубы... «Стена смерти» — расстрельная стена. Она шла к ней с цветами, замирающими на январском морозе, и все они — и Шурочка, и розы, были овеяны белым... Снежный саван, поминальный покров...

— Сейчас, на 70-ю годовщину, меня буквально умоляли приехать: сказали, такое торжество будет в последний раз. На следующий юбилей приехать уже будет некому...

Она — едет.