Стоянов - об Олейникове: «От невеселой жизни мы придумали веселую передачу...»

 

Говорят, смех продлевает жизнь... Тем страшнее та неизбежность, с которой уходят из жизни гении юмора — уходят так, как если бы они были самыми обычными людьми. Илья Олейников действительно умел смеяться и смешить. Он был, можно сказать, юмористическим глашатаем 90-х, почти единственным из комиков, кого не смыло миллениумом — «Городок» родился в 1993 году и просуществовал с неизменным успехом по сей день. В чем была загадка улыбки, которую неизбежно вызывал усатый актерский образ Ильи Олейникова? Отчасти в печальной меланхоличности, с которой его персонаж попадает в глупые и смешные ситуации.

Но настоящая загадка в другом. Илья Олейников был комиком до мозга костей, вся его сущность была пропитана неким элексиром смеха. Ровно пять лет назад Илья Львович Олейников написал книгу — ее название как-то удивительно прочно засело в памяти. «Жизнь как песТня, или все через Жё» — это автобиографические наброски, написанные настолько живо, кинематографично и смешно, что кажется — ты не только читаешь, но и слышишь, видишь автора. И даже сегодня, за два дня до похорон Ильи Львовича Олейникова, читая эти фрагменты, не можешь сдержать смех. Как будто смех исключает смерть... Кстати, все замечали, как на самом деле грустно звучит заставка к передаче «Городок» — песня Анжелики Варум:

Ах, как хочется вернуться,

Ах, как хочется ворваться в городок.

На нашу улицу в три дома,

Где все просто и знакомо, на денек.

Где без спроса входят в гости,

Где нет зависти и злости — милый дом.

Где рождение справляют

И навеки провожают всем двором...

«Всем двором» Илью Львовича Олейникова проводят навеки 14 ноября в Петербургском театре Эстрады.

Партнер по актерскому дуэту и друг Олейникова Юрий Стоянов как раз в эти дни, когда случилась трагедия, вынужден был отъехать на гастроли в Пензу. Но такого исхода не ожидал никто. По дороге из аэропорта артист смог поговорить с AиФ.ru.

Ю.С.: — Таких вещей никогда нельзя ожидать. Илюша был очень крепким человеком. Я за 23 года помню один раз, как у него заболело колено. Я его не помню простуженным. Это я у нас считался специалистом по лекарствам и болячкам. А он генетически очень крепкий человек, у него гены очень крепкие! Но... Видите... Болезнь, которую у нас называют неизлечимой, такой и оказалась. Хотя у нас были очень большие надежды, он успешно с ней боролся. Воспаление легких его подкосило. Но он же снимался до последнего! Было три съемочных дня последнего для него «Городка», 29 октября... После этого он уже попал в больницу.

«AиФ»: — Его забрали со скорой? Говорят, что была кома?

Ю.С.: — Нет. Со съемок он уехал домой, в кому он не впадал, это все вранье. Его ввели в состояние искусственного сна, чтобы организм успешней боролся. После химиотерапии и всех антионкологических мероприятий он простудился, у него было воспаление легких. И организм был настолько истощен, что иммунитет был на нуле, и он был очень слаб. Врачи медсанчасти № 122 оказали всю помощь, которую можно. Было особое отношение к нему со стороны персонала.

«AиФ»: — Как вы с ним всегда думали, почему и вся передача, и по отдельности ваши актерские работы получили в народе такой безумный успех?

Ю.С.: — Мне очень трудно говорить об Илье в разрыве от пары. Наша общая загадка только в том, что мы были пара. Каждый из нас по отдельности в свое время не состоялся в этой жизни. Его уникальность — это партнерская уникальность, это дано очень немногим людям! Прожить по принципу «чем лучше играет мой партнер, тем лучше играю я», растворяться в партнере, существовать в кадре во имя партнера — это уникальный дар. Он говорит о высочайшем владении профессией. Илюша, который закончил цирковое училище и не заканчивал театральных академий, был, может быть, воплощал в себе систему как никто. В нем было то, чему учат годами, — выстраданное, глубочайшее понимание того, что такое партнерство.

А был он... такой, какой был. Ну да, не очень улыбчивый. Но говорить о том, что он был угрюмым человеком, — мягко говоря, такое преувеличение! Он был очень смешливый, живой. Просто проявлял себя в пределах нормы. Ну не гоготал, не бегал, не был ходячим анекдотом. Не оставлял за собой россыпи шуток. Был такой, какой был. Он бывал очень разный. Просто разность тех образов, которые он играл, очень тонкая! И не очень внешняя. Вот и вся штука.

 

«AиФ»: — Заставка к «Городку» очень грустная. Ты смеешься весь выпуск, а потом тебя накрывает такая печальная, сентиментальная мелодия...

Ю.С.: — Да! Когда мы искали заставку с Илюшей, нам очень нужна была какая-то лирическая составляющая. От невеселой жизни мы в свое время придумали веселую передачу... Поэтому нам нужна была трогательность. И мы нашли эту песню. А если ее сейчас включить, просто слушать невозможно. Там есть очень тяжелые слова по отношению к сегодняшнему дню. «И навеки провожают всем двором...»

«AиФ»: — Очень странно сегодня перечитывать его книгу «Жизнь как песТня». Как вы тогда ее оценили?

Ю.С.: — Очень понравилась, конечно! Он мне первому ее подарил... Она была продолжением нашей первой совместной книжечки «До встречи в „Городке“» — что-то он оставил, что-то переписал и добавил много нового. Благодаря такому актеру, как Илья, у нас есть как будто энциклопедия российской жизни за последние 20 лет, сыгранная им. Нам еще предстоит понять, каким он был артистом и что сделала программа «Городок»...

AиФ публикует фрагменты из книги Ильи Олейникова «Жизнь как песТня».

* * *

...Я прочел в вечерней газете объявление о наборе в кукольный театр учеников кукловодов с зарплатой в сорок рублей. Больше рубля в моем кармане не водилось. Сумма показалась мне значительной. Я явился на показ. Выбирать было не из кого, поскольку только я один и явился. Главреж окинул меня взглядом с головы до пят, словно отсматривал не кандидата в кукловоды, а проститутку в бордель. Впечатления на него я явно не произвел. Он вяло спросил:

— Рост у тебя какой?

— Сто девяносто сантиметров,— отрапортовал я.

— Высоковат. А ширма — метр семьдесят.

— Ничего! — рапортовал я.— Пригнусь.

— Ну-ну,— протянул главреж,— посмотрим. На-ка, роль почитай.

— Сразу роль? — не поверил я.

— А что делать? Людей-то нету.— Он сокрушенно развел руками, как бы давая мне возможность самому убедиться, что людей и вправду нет.

И я понял, что берут меня не из-за искрометности моего таланта, а ввиду полной безысходности.

Роль, порученная мне в кукольной труппе, мало чем отличалась от Веласкеса как по количеству текста, так и по его качеству. Это была роль барсучка. Разница заключалась лишь в том, что Веласкес был религиозен от головы до пят, а Барсучок, воспитанный в духе соцреализма, в лучшем случае был агностиком. Оптимистично настроенный барсучок с рюкзачком за плечами выныривал на лесную опушку, распевая песенку сомнительного, прямо скажу, содержания:

Эй, с дороги, звери-птицы,

Волки, совы и лисицы!

Барсук в школу идет,

Барсук в школу идет.

— Ты куда, барсучок? — весело спрашивает белочка, настроенная не менее оптимистично.

— В школу иду! — еще веселее отвечает барсучок.

— А там интересно? — спрашивает белочка, на всякий случай добавив еще несколько градусов веселья.

— Оч-чень! — уже на пределе оптимизма визжит барсучок и уходит в прекрасное далёко.

Надо отдать должное моей сметливости — роль я выучил быстро. Возникло препятствие другого рода — я решительно не вписывался в ширму. Я выгибался до максимума, и от этого рука, держащая барсучка, выписывала такие кренделя, что у детей возникало убеждение: барсук идет в школу не просто выпимши, а нажравшись до самого скотского состояния. Если же я выпрямлялся, то над ширмой величаво возникал черный айсберг. А, как известно, айсберги, да еще черные, в европейских лесах нечасто появляются. Даже в сказках. Загадка разрешалась просто — это была макушка моей аккуратно подстриженной головы.

 

Главреж стонал, но уволить меня не мог. Артистов катастрофически не хватало. И тогда он нашел поистине соломоново решение. Он заказал у декораторов шапочку в виде пенька. Я надевал пенек на голову, и, как только барсук появлялся над ширмой, вместе с ним появлялся и пенек-голова. Барсучок вальяжно на нем (или на ней) разваливался, отбарабанивал свой текст, а уходя, как бы невзначай прихватывал с собой и пенек. Смелое решение режиссера доводило дошкольников до безумия.

Все шло хорошо, но однажды случилось непредвиденное — с белочки свалилась юбка. Белочка, все это знают,— особь женского пола и посему была одета именно в юбку. Когда вышеуказанная юбка стремительно слетела с беличьего тела, перед перепуганными детьми во всей красе предстали беличьи меховые вторичные половые признаки. Я (как барсучок) был настолько уязвлен этим бесстыдным стриптизом, что меня аж за кулисы отбросило. Белочке даже показалось, что барсук перед своим позорным бегством прошептал возмущенно:

— Что ж ты, курва, делаешь?

Но это ей, конечно, только показалось. Ничего подобного я не говорил. Я только подумал: «А на кой ляд мне сдался этот кукольный?» Тем более что меня уже все больше привлекала эстрада. Ее мишурный блеск меня слепил.

«Вот это — мое! — думал я.— Вот это — мое!»

И, в одночасье собравшись, уехал в Москву. В эстрадно-цирковое училище.

О Москве, которая за нами

...И вот я стою один на один с приемной комиссией. Со стороны это выглядело так. На подиум, подхалимски сутулясь, вышел журавлеобразный юноша с большой задницей, узкими плечами и маленькой змеиной головкой. Ноги заканчивались лакированными стоптанными шкарами и коричневыми штанами, сильно стремящимися к штиблетам, но так и не сумевшими до них дотянуться. Все оставшееся между коричневыми штанами и черными башмаками пространство было заполнено отвратительно желтыми носками. А заканчивался этот со вкусом подобранный ансамбль красной бабочкой на длинной шее. Она развевалась, как флаг над фашистским Рейхстагом, предрекая комиссии скорую капитуляцию.

— Как вас зовут? — спросили меня.

— Илюфа.

В комиссии недоуменно переглянулись.

— Как-как?

— Илюфа,— скромно ответил я, про себя поражаясь их тупости.

Следует пояснить, что поскольку первые восемнадцать лет я провел в Кишиневе, то разговаривал я на какой-то адской смеси молдавского, русского и одесского. К этому «эсперанто» прибавлялось полное неумение произносить шипящие и свистящие. Вместо «С», «3», «Ч», «Ш», «Щ», «Ц» я разработал индивидуальную согласную, которая по своим звуковым данным напоминала нечто среднее между писком чайного свистка и шипением гадюки. Что-то вроде «кхчш». Все это фонетическое изобилие подкреплялось скороговоркой, что делало мою речь совершенно невразумительной. Меня понимали только близкие друзья. По каким-то интонационным оттенкам, мимике и телодвижениям они улавливали генеральное направление того, что я хотел сказать, а уж дальше полагались на свою интуицию. Очевидно, увидев, а тем более услышав меня, экзаменаторы предположили, что я являюсь посланцем неведомой им доселе страны. Однако, посовещавшись, пришли к единому мнению, что я таким странным образом заигрываю с ними.

 

— Значит, Илюфа? — приняли они мою игру.

— Илюфа! — подтвердил я, ничего не подозревая.

— И откуда фе вы приефафи, Илюфа? — раззадоривали они меня.

— Иф Кифинефа,— отвечал я.

— Ну, фто фе, Илюфа иф Кифинефа, пофитайте нам фто-нибудь.

Они явно входили во вкус. «Ну, засранцы, держитесь!» — подумал я, а вслух сказал:

— Фергей Мифалков. Бафня «Жаяч во фмелю».

В переводе на русский это означало: «Сергей Михалков. Басня „Заяц во хмелю“».

Ф жен именин,

А можеч быч, рокжчения,

Был жаяч приглакхчфен

К ехчву на угохчфеня.

И жаяч наф как сел,

Так, ш мешта не кхчщкодя,

Наштолько окошел,

Фто, отваливхкчишкхч от фтола,

Ш трудом шкажал...

Что именно сказал заяц, с трудом отвалившись от стола, комиссия так и не узнала. Я внезапно начал изображать пьяного зайца, бессвязно бормоча, заикаясь и усиленно подчеркивая опьянение несчастного животного всеми доступными мне средствами. И когда к скороговорке, шипению, посвистыванию и хрюканью прибавилось еще и заячье заикание, комиссия не выдержала и дружно ушла под стол. Так сказать, всем составом.

Я ничего этого не замечал, я упивался собой.

— Хватит! — донеслось до меня откуда-то снизу.— Прекратите! Прекратите немедленно!

Это кричал из-под стола серый от конвульсий все тот же Юрий Павлович Белов.

— Прекратите это истязание! Мы принимаем вас! Только замолчите!

О том, как трудно иногда утихомирить свою совесть

Нравственность — категория высокая. Я примеряю одежку нравственности на мое бренное тело, и мне нравится, как она на мне сидит. Но случаются иногда в жизни казусы, которые окунают твою высоконравственную натуру в такие помои, что отмываешься по окончании погружения в них ой как долго. Столь длительное вступление в данной главе я, как вы уже, наверное, догадались, затеял неспроста. Со мной, выражаясь высоким стилем, случилась та же фигня. А заключалась эта самая фигня в следующем.

Когда до окончания училища оставалось всего полгода, стало ясно — без Москвы я уже не смогу. Стало ясно, что я хочу Москву, как женщину. Что я ее вожделею. Что я готов задушить ее в своих объятиях. Но как? Для того чтобы ее задушить и сделать безвозвратно своей, нужна московская прописка. Слово-то какое гнусное — про-ПИСКА. Твердое, как каменюка.

Вариантов получения этой желанной (будь она трижды проклята) прописки было немного. Собственно говоря, всего два. Вариант первый — совершить какой-нибудь героический поступок, например полететь в космос или задержать американского шпиона. Его я отмел сразу как неприлично доступный.

Оставался вариант второй. Он же последний — женитьба! Вот это задача так задача! Вот это я понимаю! Найти в течение 160 дней женщину, влюбиться в нее (это реально), влюбить ее в себя (это нереально), жениться на ней (совсем нереально), засадить в паспорт эту самую прописку (абсолютно нереально) и поселиться на жилплощади законной супруги, что окончательно, решительно и безоговорочно нереально. Но мы не привыкли отступать. И чем недоступнее цель, тем она желаннее. (...)

К делу надо было отнестись прагматично, а для того чтобы прагматичность не шла вразрез с моральными принципами, надо было для воплощения идеи в жизнь найти такую же прагматичную леди. И я нашел. Звали ее Эллочка, и похожа она была на мышку. И несмотря на крохотный росток, так могла за жопу укусить, что мало бы не показалось никому. Деловая была девушка. Цепкая и деловая. Она мне сразу заявила:

— Тебе нужна прописка, а мне — свобода и двухкомнатная квартира. На квартиру не рассчитывай. Только на прописку. Понял?

— Понял-понял! — пробормотал я, озадаченный напором и силой этого серого антипода кошки.

— Но для родителей — никакого фиктива. Для родителей мы натуралы. Муж и жена. Если почуют подвох — извини-подвинься. Ни тебе прописки, ни мне квартиры... Поехали знакомиться.

И, схватив меня в охапку, сначала выкинула за дверь, потом на улицу, затем вкинула в такси, соответственно по приезде — выкинула из него и наконец уже окончательно вкинула меня в двери отчего дома.

Родители очаровательные, милые люди. Скромные труженики науки. Даже как-то неудобно было их обманывать, но... Такая уж, видно, моя планида. Уж слишком высока была ставка. На кону стояла ее величество московская прописка. И мы начали изображать всякими доступными средствами влюбленную парочку. Омерзительно сюсюкающую влюбленную парочку. Вскоре мы добились такого автоматизма, какого не встретишь и в синхронном плавании.

— Элюсик, любовь моя, если не трудно, передай мне, пожалуйста, соль и винегретик.

И чмок в щечку.

— Илюсик, роднулька, а может быть, оливье?

И тоже — чмок!

— Нет, Элюсенька, винегретик.

И опять — чмок в щечку.

— А мне, милый, водочки!

И снова чмок в щечку, чмок в щечку, чмок в щечку. Тьфу! Вспоминать противно. Вообще, все складывалось настолько хорошо, что в душу начали вползать мрачные предчувствия. Предчувствия меня не обманули.

Беда, товарищи, пришла, как в плохом романе.

 

Неожиданно и гомосексуально. То есть сзади. Удар пришел со стороны моего родового гнезда, сиречь — циркового училища. Дело в том, что у Эллы был брат. У брата был друг. У друга была девушка. А у девушки была мама, которая у нас преподавала (это ж надо, как мне повезло) сценическую речь. И когда Элла сообщила брату о грядущей свадьбе с будущим артистом Клявером, то есть со мной, брат рассказал об этом другу, тот исповедался перед девушкой, девушка — своей маме — педагогу по сценической речи, а та, всплеснув руками, как залопочет:

— Как за Клявера? За этого подонка отдать нашу Эллочку? Да девочка слеза как чиста. То есть чиста как слеза. К Кляверу?! Да уж лучше волку в пасть, чем к этому развратнику (это они все про меня. И чем я ей не угодил? Вроде учился неплохо). Да все знают, что этому мерзавцу прописка нужна. Штамп ему нужен. В паспорт. А как получит этот штамп, и Эллочку бросит, и квартиру заберет, и всю их семью по миру пустит. Он такой!

Ну девушка друга все это выслушала с почтением и, как водится, понесла эту радостную весть непосредственно другу, друг — брату, а уж за братом не заржавело. Он, братик, все это преподнес родителям в таком свете, что они заперли Эллочку намертво и поменяли в квартире все замки. Вот так Элла вместо вожделенной свадьбы попала под домашний арест. А я вместо прописки — то, что мне показала мама Наташи. Печально, не правда ли?

Я, как говорят в таких случаях в Кишиневе, был на грани от чайника. Два Ватерлоо в течение трех месяцев — это круто! Я так застрессовал, что вынужден был купить и выпить бутылку водки,— доза для меня непозволительно большая. Наутро я проснулся с больной головой, но здоровой душой. В запасе было еще два месяца. Я вдохнул полной грудью и пошел по следу, как обученная борзая.

И я нашел свою принцессу. На Плющихе. Красотой она, правда, не блистала. Не блистала она красотой. Уж чего не было, так не было. Признаю. Страшнее нее, пожалуй, только морской окунь в период нереста. Личико рябенькое, ножульки тоню-ю-юсенькие, над кроличьим ротиком нависают усики. Ну, не красавица, в общем. Но с другой стороны — не щи же мне с ней хлебать. Или, не приведи Господь, в одной постели кувыркаться. Тут уж не до грибов, как говорится. Да, не красавица! Но зато, что крайне отрадно,— сирота. Родителей нет. Помешать, стало быть, некому. И мы расписались. Свершилось!!! Раз в месяц я высылал ей почтовым переводом 40 р. и был счастлив, как даун. И главное, все по-честному. Я ей деньги, она — прописку. Все гламурненько, уютненько и никаких претензий. И что же?..

Опять грянула беда, и опять откуда не ждали. Звонит моя суженая и говорит таким загадочным голосом:

— Илья-а, а я беременна!

Меня как табуреткой по темечку. Первая мысль — от кого: нормальный дееспособный мужчина на такую полезет только по приговору трибунала. Но кто-то же полез?! Видимо, от отчаяния. Эта мысль не давала мне покоя.

— А от кого забеременела, если не секрет? — нервно спросил я.

— Как это — от кого? — пропела ненаглядная.— От мужа своего! Законного мужа!

Мне плохо стало.

— От какого мужа, корова? — прошептал я не по-джентльменски.— Я же тебя всего два раза видел. Когда договаривались и на свадьбе. Что я тебя, по почте, что ли, трахнул? Или, может, по телефону?

— Не знаю, не знаю,— урчала красная девица.— Только от алиментов ты теперь не уйдешь.

Что вам сказать, господа? Бросил я трубку, примчался на Плющиху к своей принцессе, прихватил ее за кадычок и прошипел натужно: «Задушу, гадина! Задушу!»

Очевидно, я так задушевно это прошипел, что нас развели уже через неделю. А тут как раз и армия подоспела. А в армии, как известно, прописка не нужна.

Здравствуй, Юрик!

Однажды погожим июньским утром, когда я, отпаиваясь киселем, приходил в себя после тяжело проведенных выходных дней, тишину сознания прорезал телефонный звонок.

— Добрый день! — прощебетал жизнерадостный (то ли девичий, то ли женский) голос.— Это вас с «Ленфильма» беспокоят.

— Я вас слушаю,— сказал я несколько взбудораженно, так как киностудии нечасто баловали меня своим вниманием, а точнее, никогда.

— Мы хотим предложить вам роль Горького в картине...

— Это неважно, в какой картине,— перебил я,— я всю жизнь мечтал сыграть Горького. Как бы сценарий прочитать?

— А вы сейчас приезжайте,— прощебетал все тот же жизнерадостный женский голос.

Через час я уже читал сценарий, развалившись в кресле помрежа. Я читал его очень внимательно, но никаких следов Горького не обнаружил.

— А где Алексей Максимович? — тревожно спросил я.

— Ах, извините,— сконфузилась помреж и протянула засаленную бумажку, на которой карандашом была сделана следующая запись:

«Допол. к стр. 32. В каб. Сталина входит Горький.

Сталин. Товарищ Горький, вот вы написали роман „Мать“?

Горький. Да.

Сталин. А почему бы вам не написать роман „Отец“?»

Стало грустно.

— Это все? — спросил я.

— Ну почему же все? — обиделась помреж.— Виктор Николаевич (так звали режиссера) просил передать, что полностью вам доверяет. Придумывайте все, что хотите. Чем больше, тем лучше.

В преддверии съемок я только тем и занимался, что сочинял комические сценки с участием Алексея Максимовича Горького, но все это оказалось ни к чему. Виктор Николаевич не отступал от сценария ни на йоту, и любые предложения пресекались им самым решительным образом.

— Это у себя где-нибудь в Титюшах, если будете снимать картину, милости просим — любой бред имеет место быть. Но только там, в Титюшах. А мы здесь делаем кино. Понимаете — кино!

Закончились эти пререкания тем, что у меня было отобрано даже междометие «да», которым Горький отвечал на вопрос Сталина, не он ли случайно написал «Мать». В ответ на этот волнующий Сталина вопрос мне после пререканий было позволено лишь многозначительно кивнуть. Мол, я написал, а кто же еще?

Судьба так распорядилась, что в эту же фильму на роль Александра I был приглашен Стоянов. Его Александр отличался от Горького только одним: если мой Горький был Великим немым, то стояновскому царю любезно было разрешено сказать три слова, одно из которых было «мудак». Так царь-батюшка и говорил: «Пошел вон, мудак». Негусто, конечно, для самодержца. Но Стоянов утешал себя тем, что первым в советском кинематографе публично с экрана произнес это красивое слово. Я бы даже сказал, что он этим гордился.

Фильм снимался летом. Наши сцены отсняли в первый же день, но режиссер настоял на том, чтобы актеры, невзирая на занятость, все съемочные дни находились рядом.

— Зачем? — спрашивали мы.

— А вдруг понадобитесь? — весомо отвечал Виктор Николаевич.— Мало ли какая дурь мне в голову может прийти!

В один прекрасный день, находясь в ожидании неожиданного прихода обещанной режиссером дури, я притащил сумку. В сумке не было книг. Отнюдь. Там была водка. В это же время из-за кустов величаво выплыл Стоянов с точно такой же сумкой. Доносившееся из ее недр мелодичное позвякивание приятно будоражило воображение.

— Юра,— сказал я,— зачем эти подарки? Сегодня мой день рождения, а следовательно, пою тебя я.

— Как? — изумился Стоянов.— И у меня сегодня день рождения. Я потому столько водки и взял. Теперь мы оба изумились. Не сговариваясь, мы вытащили паспорта. Я отдал ему свой, а он мне — свой. Каждый из нас долго и критически изучал паспорт товарища. Сомнений не было. Мы родились в один день и один месяц. Правда, с разницей в десять лет. Но это уже было несущественно.

 

Один очень известный музыкальный критик, эстет, обаяшка и сердцеед, как-то признался нам:

— Я,— говорил он,— и знать ничего не знал о вашем «Городке». Однажды приехал в Ленинград к одной даме. У нас с ней был давний роман, но встречались мы, как вы понимаете, редко — разные города как-никак. Каждый час ценился нами на вес золота. Да что там час, мы дорожили каждой минутой, проведенной вместе. Я прилетел вечером, а в двенадцать ночи уже должен был уезжать обратно в Москву. Мы распили наспех бутылку вина, юркнули под одеяло, и вдруг она спрашивает:

— Который час?

— Восемь,— отвечаю.— А в чем дело?

— Сначала посмотрим «Городок», а уж потом все остальное,— сказала она, накинув халатик, змеей выскочила из-под одеяла и бросилась к телевизору.

Сам факт того, что эта, безусловно, рациональная и уравновешенная женщина предпочла нечастым любовным утехам какой-то там «Городок», меня поразил и даже смутил: раньше ничего подобного я за ней не замечал. Ну не девчонка же она, в конце концов, тринадцатилетняя, уписывающаяся от счастья при виде своего кумира. Во всяком случае, с тех пор, когда на экране появляется ваша заставка, я с содроганием вспоминаю свою полуобнаженную хохочущую красавицу, добровольно предпочтившую двум часам страсти полчаса смеха.

Вот такая душевная история. Невольно напрашивается вопрос: а за что же ж это нас так любят-то, а? За какие такие заслуги? Может быть, за то, что две смешные рожи разыгрывают хохмаческие байки, а наше российское население хлебом не корми — дай поржать. Однако хохмачей нынче развелось видимо-невидимо, и, если бы дело было только в этом, передача просуществовала бы год, максимум два, а потом тихонечко отошла в тень и вскоре совсем сдохла бы. Для того чтобы «Городок» выжил, требовался фанатично преданный ему человек, такой, знаете, Джордано Бруно с телевизионным уклоном. Долго искать его не пришлось: им оказался Стоянов. «Городок» не дает ему спокойно жить, чего, впрочем, ему и не надо. Он готов работать над ним по двадцать четыре часа в сутки и при этом искренне сожалеть, что нескольких часов все-таки не хватило.

Он доводит до нервного истощения весь, так сказать, куллектив, но, как правило, добивается желаемого результата. Шухер во время съемок стоит страшный, и если не знать, что это снимается «Городок», то, судя по воплям, доносящимся из студии, можно подумать, что это началось массовое вырезание цыган или какой-нибудь другой веками угнетаемой нации. Как он умудряется выстроить монтажный план, поруководить оператором, устроить истерику ассистенту, а после всего без паузы, скоренько переодеться, загримироваться да еще и сыграть, остается непостижимой загадкой. Каждую передачу он делает яростно, будто в последний раз, словно мстя растраченным впустую годам, отданным театру. Он — артист... (...)

Сильнейшее раздражение вызывают у него образы тех сотен женщин, которых переиграл в «Городке». Голубая его мечта — заставить меня сбрить усы, чтобы и я, как он говорит, побывал в его шкуре и понял наконец, почем фунт лиха. Так что, если вы хотите заиметь в его лице злейшего врага, просто скажите ему:

— Юра, как замечательно ты сыграл тетю Клаву в последней передаче!

Смею вас уверить, что этого будет достаточно для того, чтобы он невзлюбил вас на всю оставшуюся жизнь.

Что еще?

Он щедр и одалживает деньги кому ни попадя, годами ожидая возврата долга, так как ему кажется неудобным напоминать, что срок отдачи давно истек. Должники, естественно, в курсе его странной щепетильности и широко этим пользуются.

Он добр, и, если по дороге ему повстречается голодная трехногая дворняга, не сомневайтесь — он обязательно приведет ее в дом, накормит, пришьет ей купленную по страшному блату четвертую ногу, а потом в течение месяца будет очищать квартиру от доставшихся ему по наследству от благодарной сучки блох.

Он... впрочем, достаточно. И без того вырисовывается прообраз эдакого провозвестника светлого коммунистического будущего, божественного посланца, напрочь лишенного каких бы то ни было недостатков.

На самом деле это не так — недостатков у него хватает. Даже с избытком. Но не о них речь. И вообще, как правильно замечено в Библии,— пусть первым бросит камень в грешника, кто сам без греха.

А Библию, между прочим, не дураки писали. Да-алеко не дураки. А я написал это действие в знак признания моему партнеру и товарищу — Юре Стоянову.

* * *

Есть такой анекдот: приходит на радио письмо. В письме пишут: «Дорогая редакция! Обращается к тебе доярка Нюша Петухова. Недавно в коровнике я познакомилась с замечательным парнем, комбайнером Васей Гришечкиным. Я провожу с Васей все свободное время. Я хожу с ним в клуб, в библиотеку, в кино, на речку, на танцы, и мне никогда не бывает с ним скучно. А знаешь почему, дорогая редакция? Потому что Вася любит меня физически. Он делает это в клубе, в кино, в библиотеке, на речке, на танцах — в общем, везде. Вот и сейчас, дорогая редакция, извини за неровный почерк».

К чему это я?

Да все к тому, что меня, как и бедную Нюшу, жизнь частенько ставила во всякие неудобные позы и имела как хотела. Так что, дорогой читатель, извини, как говорится, за неровный почерк.